Рагу отдай врагу или Что и как ели в СССР

Как уже догадался читатель первой части, главным явлением советской системы распределения продуктов питания был тотальный дефицит, то есть недостаток всех минимально востребованных товаров и продуктов. Этот дефицит не был пережитком буржуазного строя или издержками на пути к социализму, он был дорогим, возлюбленным плодом советской системы, напрямую вытекая из экономического учения Карла Маркса.

В исследовании Марксом капитализма важнейшее место занимает обсуждение причин циклических экономических кризисов, которые теоретик социализма связывал с проблемой перепроизводства. В погоне за прибылью, считал Маркс, конкурирующие капиталисты производят слишком много товаров, и этот избыток не находит покупателя, прибыль не получена, товары гниют на складах или закапываются в землю (тема закапываемых в капстранах с помощью бульдозеров продуктов была очень любима советской пропагандой), фабрики закрываются, рабочих выбрасывают на улицы...

Проблему спроса и предложения успешно решила после Маркса марджиналистская экономическая теория, введя понятие насыщения потребностей. А в течение ХХ века — от Генри Форда до Джона Мейнарда Кейнса — были нащупаны новые пути разрешения подобных кризисов: расширение рынка (фордовские рабочие сами покупали свои автомобили), стимуляция платежеспособного спроса (прогрессивное налогообложение перераспределяло доходы более равномерно).

Всех этих буржуазных борзостей советская власть не текох, так как марксизм предполагал другой антикризисный рецепт — устранение конкуренции и введение централизованного планирования производства и распределения. Эти два инструмента позволяли советской экономике не нарушать главную марксистскую заповедь: "Не перепроизведи!". Принцы советского Госплана планировали потребности нищих, определяли состав и географическое распределение потребных для них товаров, а также объем сырья, необходимого для производства этих товаров.

Таким образом возникало сразу три дефицита. Во-первых, предприятиям систематически не хватало сырья — на допуск, на брак, на недопоставки уходила значительная часть запланированного. Поэтому непременной принадлежностью каждого предприятия-передовика, желавшего выполнить и перевыполнить план, были "толкачи" — люди, умевшие "выбивать" из смежников сырье, доставать вагоны, добиваться приемки продукции госкомиссиями.

Во-вторых, конечные производители, недополучая сырья, разумеется, тоже недопроизводили, особенно товаров повышенного спроса, тем более, что значительную часть сырья требовалось израсходовать на никому не нужные, но запланированные по номенклатуре товары.

И, наконец, в-третьих, планирование поставок не учитывало реальных антропотоков, и поэтому, к примеру, дефицитные в Москве сочинения ренессансного философа Николая Кузанского валялись никому не нужными в магазине на окраине города Нальчика. Помню, как в 1989 году в райцентре Перемышль Калужской области я от скуки заглянул в книжный магазин и обнаружил там толстую пачку книги Н. С. Леонова (как я потом узнал, известного нашего разведчика) "Омар Торрихос. Я не хочу войти в историю, я хочу войти в зону канала", посвященную лидеру панамской революции. Книгу я не купил, о чем до сих пор жалею, но кому нужна она была в таком количестве в этом маленьком городке? Впрочем, о книжном дефиците я однажды уже писал.

С продуктами питания, конечно, вероятности того, что качественный товар где-то залежится, не было. Но, как и с книгами, и с другими товарами, постоянно возникали ситуации, что ушлые люди покупали что-то там, где на продукт было меньше спроса, и перепродавали там, где он был ажиотажным. И, разумеется, именно из такой неравномерности распределения происходил тот самый стохастический эффект "выбрасывания" тех или иных продуктов в магазинах, когда дефицитный товар (а в данном контексте слово "дефицитный" ни в коем случае нельзя понимать как "деликатесный") в неожиданное время появлялся в неожиданном месте, и оповещенные сарафанным радио рои домохозяек слетались туда аки пчелы трудовые на медоносный цветок. Иногда, впрочем, в выбросах прослеживались некоторые неустойчивые закономерности, и тогда в точках ожидаемого выброса заранее скапливались группки ожидающих, набрасывавшихся, иной раз энергично разминая локтевые суставы, на корзинку с "выброшенной" ветчиной или колбасой. Именно такую сцену мы можем наблюдать на заднем плане во 2-й серии "Москва слезам не верит" начиная с 33 минут 18 секунд.

ГУМ. Москва.  Фото: www.globallookpress.com

Чтобы создать изобилие в каждой конкретной точке пространства, необходимо именно перепроизводство и гиперснабжение. Известная часть продуктов, красиво лежащих на полках наших магазинов, сперва переезжает из дорогих супермаркетов в дешевые с переклеенным ярлычком сроков хранения, а затем и вовсе возвращается поставщику или выбрасывается. Разумеется, в цену продуктов "зашиваются" эти потенциальные потери, возлагаемые на потребителя, вынужденного доплачивать за изобилие. Каждый может для себя решить, какой тип доплаты хуже: капиталистическая доплата за отсутствие дефицита или доплата за кости и отонки, которыми компенсировались советские низкие цены (впрочем, были ли они низкими в процентном соотношении с зарплатами, непонятно).

Но на списаниях можно было неплохо заработать как раз в СССР, чем и занимался знаменитый директор московского Елисеевского магазина Соколов. Приобретя холодильники новейшей системы, он обеспечил длительное хранение продуктов, однако списывать их продолжал по прежним нормам. Так образовался обширный фонд свежайших списанных продуктов, которые Соколов продавал через столы заказов и подсобки своих филиалов. Закончилось это, как известно, расстрелом Соколова и масштабными процессами в рамках "дела Главторга", затронувшего 757 человек.

Соколов никого не убивал, сам жил довольно скромно, у детей и стариков не крал, за что же его расстреляли, если не расстреливали, к примеру, грузинских цеховиков? Дело не только в "тетради смерти" Соколова, где были записаны имена его контрагентов и клиентов, дело в том, что он совершил в отношении социалистической торговли хамов грех, публично показал, что можно использовать дешевизну плановых поставок на одном конце цепочки, чтобы получать сверхприбыль на другом. В этой схеме, как в кощеевой игле, скрывалась вся будущность советских приватизаций.

Таков был советский магазин, возлюбленное дитя советской системы, воплощение марксовых истин и ленинских предначертаний, плоть от плоти микояновой. На другом полюсе располагался колхозный рынок — её пасынок, тайное постыдное дитя совокупления с капитализмом, а точнее, с любой нормальной экономической системой всех времен начиная с глубокой древности. Достаточно прочесть первые главы "Игр обмена" Фернана Броделя, чтобы убедиться в древности и всеобщности такой вещи, как рынок с его торговлей из рук в руки и глаза в глаза, "ибо есть резон, чтобы съестные припасы попадали прямо на открытый рынок, и можно было бы видеть, доброго ли они качества и честно ли изготовлены или нет... ибо к вещам, продаваемым на открытом рынке, имеют доступ все: и богатый и бедный", — писал цитируемый Броделем автор "Книги ремесел" Буало около 1270 года. И только советский строй видел в рынке оплот частной собственности, ядовитое семя капитализма, рассадник шкурничества и рвачества (не то что честная торговля в "Елисеевском"!)

Когда защитники тезиса о советском изобилии прибегают к аргументу: "Ну да, в магазинах с едой было плоховато, но на рынках, на рынках-то всё было и все нормальные люди знали, где и что купить!", то это поражает своим цинизмом. Рынков в строгой советской логике вообще не должно было быть, а то, что они все-таки были, являлось компромиссом с буржуазной системой. Апеллировать для апологии советской торговли к рынкам — все равно что утверждать, что СССР был православным государством на том основании, что не успели взорвать и закрыть все церкви.

При этом не будем забывать, что значительную часть изобилия советских рынков составляли товары из советских же магазинов, спущенные "налево" за известные отчисления директору. То есть мы снова утыкаемся в "теорему Соколова": если в рамках одной системы есть внерыночная и рыночная составляющие, то рыночная будет эксплуатировать нерыночную, создавая дополнительную прибыль. А так как существование одной только нерыночной системы невозможно (рядом с нею тут же появится черный рынок), то социалистический сектор всегда будет формой внеэкономического принуждения в интересах несоциалистического сектора и его дельцов. Именно поэтому имеет смысл ограничивать рынок законом, регулировать его, дозволять развитие рядом с рынком других механизмов обмена, таких как реципрокация (то есть прямой обмен товарами и услугами) и централизованные поставки. Но заменять рынок системой государственных магазинов означало лишь обречь прикованных к этим магазинам граждан на нищету и унижение.

Фото: www.globallookpress.com

Ну и к тому же бывали рынки и рынки. Был одесский Привоз, на котором, как утверждают одесситы, было всё, и где отоваривался весь город, практически не нуждаясь в советской магазинной системе. Это, конечно, стоило денег — ну так кто в Одессе, кроме полного шлимазла, не заработает денег? А был наш Рогожский колхозный рынок, мимо которого в теплые месяцы мы ходили с бабушкой от моей школы на Площади Ильича до дома.

Самым интересным для меня на этом рынке был стоявший рядом автомат с газировкой. Три копейки с сиропом, одна — без сиропа. Еще иногда у рынка стояла бочка с квасом. Он был хорош, не поспоришь, а изредка приезжал бидон со сметаной, которую мы покупали, но которую я всё равно не ел. Как и вообще душа не принимала большую часть советской "молочки". Взращенный в деревне, о которой мы еще скажем пару слов позднее, на парном молоке, пить пастеризованное я без отвращения не мог, оно мне казалось водой. От слова "ряженка" меня до сих пор передергивает (хотя признаю, что у этого напитка есть масса поклонников). Более-менее теплое отношение вызывала только зеленая фольга бутылок с кефиром, но и то сейчас я кефир люблю гораздо больше, чем тогда.

На рынке мы иногда заглядывали в булочную — обычную советскую булочную, только располагавшуюся на рынке. Такая же точно находилась и рядом с нашим домом, так что особой разницы не было. Позднесоветские булочные были самым светлым, что было в советской еде. Если бы можно было вернуть их, не возвращая всего остального, это был бы идеальный вариант. Превосходно справившись с воспроизведением советских конфет, "Байкала" и "Тархуна", изготовляя гораздо лучшего качества "Докторскую" колбасу, наши капиталистические предприниматели почему-то так и не преуспели в изготовлении сдобы за три копейки и ржаной лепешки. Много лет подряд я покупаю всё, что хотя бы отдаленно напоминает эту райскую выпечку, но не попалось ничего даже близко. Хотя вот никакой существенной разницы между тогдашним и теперешним нарезным батоном мне не уловить, кроме того, что теперь он мало того, что нарезной, так еще и нарезанный.

А вот о самом Рогожском рынке мне сказать решительно нечего: он выглядел бедно, еда там продавалась магазинного уровня жилистости, синюшности и пересоленности. Единственной выгодой рынка было то, что она была там всегда, хотя и по понятно завышенной цене. Неопрятные шматы сала. Скудновато пахли непромытой землей овощные ряды. И даже соленья, основа русской кухни, наши легендарные соленья выглядели на редкость убого: немного огурцов, немного капусты, немного чеснока, немного черемши.

Фото: www.globallookpress.com

Агитировать меня за советскую власть этим колхозным рынком смысла нет — на нем царил запах бедности, а не изобилия. Набор из "стола заказов" или содержимое витрины "кулинарии", если на то пошло, вызывали куда больше симпатий. В советских "кулинариях" вообще порой попадались весьма симпатичные вещи: люля, ромштексы, антрекоты, цыплята, которых мама жарила на чугунной сковородке, придавив сверху чугунным утюгом. Но покупать это постоянно было слишком накладно.

Еще одним пунктом "агитации за советскую власть", гораздо более удачным, чем рынки, поскольку по-настоящему советским, является тезис, что нечего было по-буржуазному питаться дома, а надо было есть в столовой, где всё было, дешево и питательно. Наверное, это пишут отставные члены ЦК. У них в столовой всё было, охотно верю. Никаких теплых отзывов о столовых на предприятиях я никогда не слышал, а собственное столкновение с советским общепитом относится к тяжелейшим воспоминаниям детства.

Мне семь лет. Домашнего ребенка, никогда не ходившего в детсад, решили социализировать перед школой, отправив на дачу детского сада в Малаховке. Это и в целом было путешествие в долину ужаса: нас приобщали к труду в виде сбора колорадских жуков с картошки в банку с керосином, мои "гостинцы" (каждому в детсаду или пионерлагере полагался небольшой припас из дома в виде всевозможных пряников) неаккуратная воспитательница уронила на пол, они рассыпались, а потом удалось собрать едва треть. Но эти мелкие неприятности, которым место лишь в американской прозе, выводящей характер взрослого из детских психотравм, были ничто по сравнению с главным — едой.

Иногда, конечно, везло — выдавали просто жареную печенку с картофельным пюре и можно было радостно доесть всё. Иногда приходилось имитировать поглощение макаронных рожков с подобием мяса, напоминавших отрыгнутых толстых червяков. Но один раз мне совсем не повезло — на ужин подали рагу. Я не знаю, из чего оно было сделано, я не знаю, из чего был приготовлен этот чудовищный склизкий соус, но меня начало тошнить с первой же вилки. С изменившимся лицом я постыдно бежал, притворяясь, что у меня сильно заболела и закружилась голова, по которой как раз накануне какой-то хулиган ударил меня средней величины камнем, что стало причиной суровых разборок на уровне воспитательниц. Заботливая медсестра спрашивала меня, сильно ли кружится, а я, стараясь сделать лицо как можно более страдальческим, сочинял афоризм: "Завтрак съешь сам. Компот раздели с другом. Рагу отдай врагу".

С завтраками было, конечно, проще. Школьные завтраки я любил, особенно когда они включали в себя глазированные сырки, которые я так любил и взрослым аж до самого диабета. Съедобна была и полукопченая колбаса с белыми жировыми вкраплениями, достаточно было очистить её от отвратительной шкурки, и был бутерброд как бутерброд, который можно было запить какао. На какао образовывались отвратительные пенки, но если их очистить, это был чудо-напиток. Наконец, нормально было, если в завтраке попадалась сосиска. Я, конечно, ужасно злил окружающих, педантично очищая её от шкурок, но содержимое центральной части если не радовало и не всегда согревало, то точно подкрепляло силы.

Хуже обстояло дело, если бутерброд был с сыром или завтрак состоял из плавленого сырка. Сыр вообще был глубоко непонятным советскому гражданину продуктом — кусок желтой резины, якобы сделанной на основе молока, никак не мог конкурировать с чудо-творогом (особенно если это был творог с изюмом из прямоугольных мягких пачек). Что сыр может быть, к примеру, козьим, что в нем может ощущаться не резина, а вкус спрессованного концентрированного молока, я не мог представить себе не только в советском детстве, но и все 90-е и большую часть 2000-х годов. А нормальное русское "постсанкционное" сыроварение — это настоящее чудо нашего, именно сегодняшнего времени.

Кстати о чудо-твороге и других ностальгических вкусностях советской эпохи. Тема "простой натуральной вкусной еды", противопоставляемой "искусственной химической богомерзкой американщине", является одним из самых популярных тезисов советской пищевой ностальгии.

Здесь мы наблюдаем ту же самую ошибку, которая столь часто встречается у неосоветистов, национал-большевиков и национал-патриотов. Они приписывают советской власти национальный патриотизм, государственническое мышление, вопреки ясно и явно сформулированной идеологии большевиков-пораженцев в годы Первой мировой, интернационалистов, сторонников унасекомливания "великорусского держиморды" и постепенного слияния всех наций в одну — советскую.

Фото: www.globallookpress.com

То же самое и с натуральностью советских продуктов. Эта натуральность была не завоеванием советской власти, а её неудачей, поражением на фронте индустриализации пищевой промышленности. Микояновская модель пищепрома была ориентирована на американские образцы — от копирования опыта до прямой закупки производственных линий. Кое-где, как в производстве мороженого, это дало отличные результаты, кое-где результат был сомнительным, а где-то, как с внедрением гамбургеров, Микоян и вовсе не преуспел. Однако, конечно, целью советского пищепрома была та самая полуфабрикатно-порошковая американская гадость, от которой мы так мучились в постсоветские времена. Просто создать по-настоящему масштабную индустрию полуфабрикатов у советской власти так и не получилось.

"Натуральное" советское означало "доиндустриальное", архаичное, говорившее о нашей неспособности догнать и перегнать Америку по порошковому молоку. Это были реликты досоветской, царской системы, того самого "хруста французской булки", точнее вкуса филипповского калача. И использовать эти архаические элементы советского быта для апологии того самого строя, который намеревался их добить, право же, еще более странно, чем апеллировать к советским рынкам.

С архаикой можно было соприкоснуться в деревне, а еще в больше степени — в бабушкиной кухне. В деревне, откуда были родом бабушка и мама, мы проводили практически каждое лето, и это в известном смысле было единение с природой: роскошные яблоневые сады, насажденные моим прадедом, белый налив, от которого в урожайный год ломались ветки, если их вовремя не подпереть рогатиной, всюду снующие и жалящие на лету пчелы (у нас была огромная пасека, содержимая бабушкиным братом, и из-за неё я мёда не люблю и по сей день, так как он ассоциируется с болью и припухлостями).

По двору мимо навозной кучи, в которой бабушка два дня пряталась от немца в 1941 году, гордо прохаживаются куры, несущие отличные яйца, которые можно даже выпить сырыми или сварить (всмятку терпеть не могу, только вкрутую), а время от времени они отправляются на стол и сами. Огромная русская печь со множеством заслонок, в которой можно делать пироги, жарить грибы (впрочем, для повседневной кулинарии куда чаще использовались газовые плиты, подключенные к баллону, керосинки и электроплиты), а если припечет, там можно было и помыться.

Фото: www.globallookpress.com

За порогом растворение в природе только начинается: орехи, грибы. Белых мало, но подберезовиков, лисичек, а ближе к осени опят — полно. Мы ходим большой командой ровесников-подростков, в которой никто никого не зовет по фамилиям (фамилий на всю деревню у нас только две: Николаевы и Никаноровы), а употребляются родовые прозвища: Кузнецовы, Масленниковы, Полевы. Мы были Мичурины (так прозвали моего прадеда, а за ним бабушкиного брата за исключительные успехи в садоводстве). Всюду в лесу земляника и кое-где лесная клубника.

На огородах и за их пределами, на нейтральной территории — малина, крыжовник, красная и черная смородина. Можно собрать со своего, можно купить у соседей, живущих в деревне постоянно, и помочь им выкопать картошку. В нашей маленькой речушке выловить какую-то рыбу всерьез невозможно, но если расставить верши, как Максимка (он, в отличие от нас, не городской — не москвич и не калужанин, — а живет в соседней деревне Покровское), то можно наловить изрядно раков. А один раз мама купила у соседей и пожарила мне кролика — не ахти какой вкусности мясо, но волновало то, что оно отличалось от обычного набора курица-говядина-свинина (баранина в нашем климате тогда почти не фигурировала). Я сидел на лавочке у деревенского дома, смотрел на лес и воображал себя охотником, добывшим этого зайца в лесу. Таким охотником был мой дед, умерший за два года до моего рождения.

Всё это была архаичная, кажущаяся счастливой жизнь, в которой о советской торговле воспоминаешь, лишь когда приезжает автолавка, где покупается хлеб и сахар. Если до автолавки ждать долго, то можно пойти в то же Покровское за три километра и купить сероватые буханки там. Еще в деревенском магазине обнаружится "Плодово-ягодное вино" — пойло, которым пренебрегали даже алкоголики — и "фруктовый сахар" — жутковатого цвета и вкуса твердое желе, с которым мы пили чай, когда заканчивались припасенные из Москвы конфеты.

Припасы из Москвы вообще играли в нашей деревенской экономике довольно существенную роль — не столько как источник калорий, хотя я с регулярностью питался ветчиной, хранившейся в морозилке, отрезая тонкие заиндевевшие кусочки, а потом ожидая, пока они отогреются, сколько как валюта. Палкой московской колбасы или несколькими банками консервов покупалось входное право на регулярную покупку парного молока у тех, у кого была корова или коза (а после того, как бабушка рассорилась с братом, мы доступа к персональной буренке лишились). Иногда мне не хватало терпения дождаться того, чтобы бабушка с трехлитровой банкой дошла до дома, я перехватывал её на полдороги и жадно пил молоко прямо из банки. Впрочем, выпить его дома из кружки с хлебом-солью было и вовсе царской трапезой.

Однажды это молоко едва не довело меня до беды. Мы нашей компанией строили в окрестных лесах шалаши из веток и добытых по случаю кусков рубероида и шифера, а возле шалашей жгли костры, в углях которых пекли картошку. Над костром мы поджаривали "шашлыки" — сало, хлеб, иногда даже копченую колбасу. И вот после такого ребячьего пиршества я, вернувшись домой, с порога оглушил литровую банку парного молока. Следующие несколько часов мне казалось, что время мемуаров для меня более никогда не наступит, но, по счастью, борьба с терроризмом тогда еще не дошла до запрета продажи марганцовки в аптеках, а потому родные спасли мою молодую жизнь.

Наше деревенское существование было счастливым, почти безоблачным, но, как я понимаю теперь, чудовищно бедным: никаких значительных запасов (не то что окороков и сала, но хотя бы обычных соленых огурцов и капусты) ни у кого в деревне не было, пирогами никто не угощал, разве что самогоном. Всего было по чуть-чуть, и привозимой нами колбасы деревенские ждали как манны небесной. Всё хорошее, что было в этой жизни, оставалось неизменным с неолитической революции, а вот вся нищета, так контрастировавшая с рассказами бабушки о жизни до коллективизации и её приобретенными в этот период навыками, была завоеванием революции социалистической.

Что когда-то наша деревня знавала гораздо лучшие времена, явствовало из бабушкиных кулинарных навыков. Насколько она ничего не смыслила в жарке магазинных кур, настолько великолепно пекла пироги. В огромном тазу несколько суток поднималось, перехлестывая через край, тесто, после которого мне раз и навсегда стало понятно, что опресночники — еретики. Из этого теста десятками пеклись пироги с мясом, капустой, яблоками, вареньем, яйцом. Пироги делались самых различных форм и содержания, и их появление в доме означало атмосферу настоящего пиршества.

Фото: www.globallookpress.com

Другой радостью бабушкиной кухни был ржаной квас — насушенные из черного хлеба сухари, завернутые в марлю, вымачивались в 10-литровой кастрюле, и получавшийся напиток, конечно, несоизмеримо превосходил содержимое желтых бочек, хотя был более терпким и не имел ни малейшего привкуса сладкой газировки.

Но настоящий экстаз слияния с родной природой наступил, когда, уезжая в конце августа в Москву, на пешем пути от нашей Воробьевки до Покровского мама с бабушкой обнаружили огромную, пылающую рубинами бесчисленных ягод рябину. Реакция наша была мгновенной: за какой-нибудь час мы оборвали её почти всю, набив сколько можно в наши сумки и рюкзаки. Дома мама с бабушкой включили соковарку (имелся в советских домах такой алхимический монстр, хотя его предназначение и принципы работы, в отличие от соковыжималки, были для меня загадочными) и нагнали какое-то нереальное количество рябинового сока. Им заставлена была большая часть холодильника, и всю осень и зиму я использовал его как концентрат, растворяя с водой и сластя по вкусу.

Я мог бы поблагодарить за это счастье партию и правительство, но почему-то мне кажется, что рябины покраснели не в 1917 году и благополучно растут на наших просторах и по сей день. Можно, конечно, сказать, что лишь советская искусственная бедность стимулировала изобретательность наших людей, а сейчас, вместо долгих манипуляций с рябиной, мы просто зайдем на базар и купим у сынов юга гранатового сока... Но нет, осенью 2016-го нам достались яблоки и груши из Ботанического сада, и мы с детьми потратили несколько часов с соковыжималкой, нагнав литров 10 свежего грушево-яблочного сока чисто для своего удовольствия скорее даже от процесса, чем от результата.

Итак, подведу краткие социологические итоги этих личных воспоминаний.

Фото: www.globallookpress.com

Дефицит был неизбежным элементом советской торговли и модели снабжения, так как был заложен в саму суть макрсистско-ленинского учения, где ключевой задачей экономического управления считалось избежание перепроизводства при помощи централизованного планирования. Так как в основе изобилия лежит именно перепроизводство, то на создание дефицита советская система была обречена.

Даже если тех или иных товаров в советской стране было произведено достаточно, это еще не значило, что их будет достаточно в каждом конкретном магазине, поэтому советский человек был обречен наряду с работой на производстве заниматься поиском точек, где "выбросили" тот или иной товар. Это выбрасывание носило стохастический характер, и поисковая деятельность по своему типу отбрасывала советского человека к палеолиту, в эпоху охоты и собирательства.

Плохая прогнозируемость следующей добычи вынуждала закупать "выброшенные" продукты в количестве большем, чем необходимо для повседневного потребления и сохранять их на достаточно длительный срок.

Неуправляемые потоки "выброса" товаров еще и искажалась теневой экономикой, тем, что самые жирные куски сотрудники торговли распределяли между своей частной клиентурой в частном порядке. Иногда это была просто торговля из под прилавка "для своих", иногда — полноценная спекуляция. Некоторый корреляционный эффект давала легальная привилегированная торговля, система заказов, открывавшая хотя бы несколько раз в год доступ к редким продуктам.

Эта необходимость охотиться за товарами, доставать, заискивать перед завмагами, мясниками и зеленщиками была крайне унизительным для человеческого достоинства элементом советской системы. Поскольку в целом эта система строилась на принципе "человек — это звучит гордо", то диссонанс между сверхчеловеческим образом строителя коммунизма и унижениями, которыми сопровождалось получение своей "пайки", не мог не подрывать всю советскую конструкцию.

Всерьез говорить о советском изобилии, утверждая, что при недостатке продуктов в магазинах их изобилие было на рынках, не приходится. Рынки были реликтами досоциалистической экономики, по духу и букве социалистической системы подлежавшими уничтожению, поэтому изобилие на них при пустоте в социалистических магазинах лишь доказывает неэффективность коммунистической модели, отразившейся как раз в пустых магазинах и невыносимом (по крайней мере, с точки зрения автора этих строк) советском общепите, светлое пятно в котором представляли разве что магазины "кулинарии". К тому же сосуществование рыночной и нерыночной системы вело к тому, что с каждым годом всё большая часть продуктов, поступивших в советские магазины, отправлялась на рынки, минуя прилавки. Сосуществование рыночной и нерыночной системы всегда ведет к тому, что внерыночная выступает как форма внеэкономического принуждения в интересах дельцов рыночной.

Неверна по сути и апелляция к натуральности советских продуктов, противопоставляемая чудовищным порошковым сокам, гормональным курицам и прочей импортной продукции 90-х. Само это безвременье было результатом советской системы, оставившей после своего краха пустоту, заполненной самым низкопробным импортом, который мог на какое-то время соблазнить только советского человека, выросшего в искусственной бедности и искусственном же западничестве, культе джинсов и жвачки (вытекавшем из той самой искусственной бедности).

На фоне этих чудовищных миазмов распада советские продукты и в самом деле ностальгически вспоминаются как "натуральные" и "свежие". Но почти всегда эта натуральность была не успехом, а провалом советской индустриальной политики, следствием того, что индустриальный пищепром не смог в полной мере заменить архаичные производства. Там же, где пищевая промышленность стояла на индустриальных рельсах в полной мере, её продукция, как правило, никакой ностальгии не вызывает, за единственным исключением действительно шедеврального советского мороженого и местами качественной (до тех пор, пока дело не доходило до кремов на торты) кондитерской промышленности.

"Натуральность" советских продуктов следует ставить в заслугу как раз досоветской системе, которая возрождается сегодня снова, и в последние годы наше аграрное производство начинает снова радовать. Рульки и колбасы, балыки осетрины и тонкой струйкой, но возвращающаяся в наш быт черная икра, квас, авторское вино и пиво, внезапная контрсанкционная "сырная" революция — всё это не может не радовать. Даже коммунисты выдвигают кандидатом в президенты миллиардера-производителя "зимней" клубники, то есть именно того, чего в Советском Союзе невозможно было представить на столе простого человека. Возрождается аутентичная русская кухня. Плоды наших аграриев — это вкусно, разнообразно, постепенно всё более дешево и, главное, национально. Мы начали более русски есть.